• Биография

• ПОЭТ, ИЗМЕНЯЮЩИЙ ВЕЩИ

• Стихи
  
  Биография
  
  Шатров Николай (1929 - 1977). Сын арбатского гомеопата Михина, умершего в 1942 году в Тбилиси. Отца заменил отчим - художник. Мать - артистка. Одно время жил в Семипалатинске, где учился в местном пединституте. В Семипалатинске принёс первые стихи в газету «Прииртышская правда», но вместо их публикации газета поместила разгромную статью, обвиняющую молодого поэта в безыдейности. Позже какое-то время учился на журфаке Казахского университета. Из Казахстана поэт затем переехал на Урал. Перебраться в Москву поэту помог Б.Пастернак. В столице Шатров пытался завершить образование на журфаке МГУ, но что-то не вышло. Потом он (также недолго) учился в Литинституте. И всё это время его опекал Пастернак. Как вспоминает Вал.Хромов, Пастернак как-то после одного из концертов в музее Скрябина сказал, что из молодых он ценит Виктора Бокова, Евгения Винокурова, Бориса Слуцкого и «нашего Кику». Кика - это и есть Шатров. «Пастернак и Софроницкий поддерживали Шатрова даже чисто материально, - признавался Хромов. - Они «покупали» у него стихи, то есть просто давали деньги - оставляли их в гардеробе в кармане пальто читавшего в зале Шатрова в зависимости от количества написанного, Пастернак следил за соразмерностью «гонорара» строго». Но при этом Шатров Пастернака не любил, считая, что «пастернаковский простор ограничивается его дачей». В 1954 году недолго посещал неформальную поэтическую группу, лидером которой был Леонид Чертков (при этом оставался «блуждающей звездой»). Но в круг Черткова толком он так и не вписался. Издатели и критики, по словам Рафаэля Соколовского, всю жизнь вменяли ему, что в его поэзии нет социального оптимизма, а есть только упадничество. Андрей Смирнов, общавшийся с ним в середине 1950-х годов, рассказывал, что судьба преследовала поэта: он «попал под снегоочиститель, лишился нескольких пальцев на руке». Потом работал смотрителем в одном из залов Третьяковской галереи. Однажды поэт воскликнул:
  Я никогда не согрешу:
  Душа тиха.
  Я только Господом дышу
  Из уст стиха...

  Но литфункционеры поэта не услышали. В начале 1980-х годов В.Алейников долго, но безуспешно пытался издать стихи поэта хотя бы за рубежом, передавал стихи Шатрова в «Континент», но всё было тщетно. Как горевал Алейников, не листали шатровские рукописи нашедшие себе на Западе «приют наши правозащитники, не проливались на эти страницы скупые слёзы старых эмигрантов, не твердили шатровские строки наизусть незаметно подросшие на чужбине дети покинувших родину ранее жадных до чтения московских и питерских интеллигентов, этих кухонных фрондёров и спорщиков». Посмертно в 1995 году в Нью-Йорке вышла первая книга поэта «Стихи».

  Вячеслав ОГРЫЗКО

.

ПОЭТ, ИЗМЕНЯЮЩИЙ ВЕЩИ

Фигура Николая Шатрова (1929—1977) не вписывается в существующие клише. Прoклятый поэт, почвенник... Элементы чего-то подобного можно уловить, но свести поэтическую судьбу Шатрова к определенным этикеткам невозможно. Это касается и того контекста русской неподцензурной поэзии, в котором Шатров volens nolens существовал: ни с одной школой, группой, ни с одним кругом его не удается связать, хотя и с участниками так называемой “группы Черткова” он находился в отношениях “дружбы-вражды”, и со смогистами был связан.

Шатров — отдельный. Во всем, и, в первую очередь, — в своей поэтике. Впрочем, определенные переклички с другими авторами, конечно же, у него есть. К примеру, Владимир Алейников ставит Шатрова в один ряд с такими поэтами, как Александр Величанский, Леонид Губанов и сам Алейников, и поясняет: “эти поэты... являются не только лириками, но и эпиками, и современный эпос частично уже написан, но не одним человеком, а несколькими людьми, а частично еще создается. И форма его иная, чем прежде... Это новый современный, совсем особенный, да еще и русский эпос — именно собрание всех написанных поэтом вещей, объединение их в одно целое”[1].

Интересно, что Алейников называет поэтов, которых нечуткий критик объявил бы графоманами — по причине грандиозности корпуса их текстов. Это и впрямь “графомания” — в безоценочном смысле любви к письму. Конечно же, склонность писать много никак напрямую не влияет на качество поэзии и говорит лишь об определенном темпераменте данного автора. Важно другое: существует как минимум два типа поэтов (я говорю только о знаковых фигурах новейшей русской литературы, не рассматривая вопрос о “плохом письме”, дилетантизме и т. п.). Одни из них, например Шатров (а из более ранних – Федор Сологуб), оставляют огромное наследие, другие (вспомним хотя бы Михаила Ерёмина) всю жизнь словно бы составляют одну книгу.

Так вот: в случае многопишущих поэтов усложняется задача, которая стоит перед публикаторами их текстов. Если представить “изборник”, в котором стихотворения автора попадают в адекватный контекст, то в книге может оказаться много лакун и пустот. Именно такова первая шатровская книга, “Стихи” (Нью-Йорк: Аркада; Arch, 1995. Сост. Ф. Гонеонский, Я. Пробштейн), и ее недостаточность, “пористость” отметил в уже цитированной статье Алейников. Другой путь для публикатора — издать тот или иной авторский цикл, сборник так, как хотел бы его видеть поэт, — при этом заведомо отказываясь от представления всего творчества, ограничиваясь определенным, узким периодом времени. Такова вторая книга Шатрова – “Переводы из себя” (Сборник стихов 1977—1975 гг. М.: Третья волна, 2000. Сост. Ф. Гонеонский).

Во всяком случае, и один, и другой тип издания предлагают нам лишь свидетельство о поэте: фрагменты, обломки. Если произведение в полном смысле слова — это вся совокупность текстов, весь корпус в целом (именно он, по Алейникову, и является “эпосом”), то по любому неполному изданию мы можем судить лишь крайне приблизительно.

Издание нового, весьма объемистого тома шатровских стихотворений скорее относится к первому типу — это “изборник”. “Стихотворений и поэм Н. Шатрова хватит еще на шесть томов”, — пишет редактор и составитель книги Феликс Гонеонский, друг покойного поэта и пропагандист его творчества. Впрочем, и представленный корпус текстов позволяет сделать вывод о характере шатровской поэтики; к тому же несколько поздних авторских книг или циклов (разграничить эти понятия в случае самиздатского бытования текстов не всегда удается однозначно) представлены в книге почти полностью.

Есть странное ощущение, будто Шатров совмещал в себе самым удивительным образом два, казалось бы, противоположных способа поэтического существования: визионерство и позерство (последнее слово использую не в качестве негативной оценки, а как обозначение сознательного конструирования своей судьбы, жизнетворчества — быть может, несколько навязчивого). Вот, например, как Шатров поддерживает жизнь Мифа о Поэте, как бы противопоставляя стратегию своего творчества иным стратегиям, существовавшим в андеграунде, стратегиям, условно говоря, авангардным или постмодернистским:

Как хорошо, что ты — поэт

И можешь жить землей и небом,

Питаться воздухом и хлебом

(Хоть ничего дороже нет).

(“Самое гениальное”)

Стихи неведомые миру...

Свою невиданную лиру

Невидимый таит поэт.

(“Сонет при свечах”)

И в то же время — визионерское бормотание:

Заверни себя в пальто,

В страх и из дверей,

Как из тела — из авто,

Выйди из зверей.

Из себя, из плоти пор

Паром изойди...

Спор напрасен. С этих пор

Некуда идти.

(“Поэма на четыре вкуса”)

Такая двойственность характерна для многих поэтов-одиночек “бронзового века” (так, мне представляется, что в некоторых отношениях к Шатрову близок — эстетически, не идеологически — Леонид Аронзон). В некоторых стихотворениях мифологизирование роли поэта и визионерство соединяются:

Поэт, изменяющий вещи

И все существа заодно,

Откуда твой голос зловещий?

Ужели и вправду ты вещий,

Ходящий и в храм и в кино?

(“Баллада о поэте”)

Николай Шатров — поэт крайне неровный, но и сама эта неровность предстает скорее плюсом его поэтики, нежели минусом. Некоторые стихи, кажущиеся формально неудачными, предстают, при внимательном рассмотрении, шедеврами поэтического примитивизма, сравнимыми с лучшими стихами основателя лианозовской школы Евгения Кропивницкого. А другие стихи кажутся почти “парнасскими” благодаря своей четкости и выделанности. Таков, к примеру, “Ясный сонет” (из наиболее ярких стихотворений Шатрова):

Нас для себя Бог создал, помни это

И не бунтуй, подопытный зверек.

Пока еще игрушечна планета,

Пусть не идёт нам мирозданье впрок.

Но все же наша песенка не спета!

Господь не зря на муки тварь обрек:

Мы служим высшему, как стих поэта,

И провиденье — не бездушный Рок.

Придет пора — игрушка станет вещью,

Вещь — существом, с другими наряду...

Сама первопричина дышит жертвой:

Жизнь только внешне кажется зловещей,

В лаборатории, а не в аду, —

Ты, человек. Морская свинка — герб твой!

На фоне разнообразнейших поэтических экспериментов второй половины XX века творчество Николая Шатрова может показаться излишне традиционалистским. Доля правды в таком ощущении есть — по типу поэтического сознания Шатрову, безусловно, ближе такие хранители памяти о Серебряном веке, как Пастернак, Тарковский, Антокольский, нежели многие его современники (те же “чертковцы” или лианозовцы).

Но при этом по результатам своего творчества Шатров — несомненный экспериментатор; новаторским кажется ускользание от любых определений, от любых рамок. Теперь, будем надеяться, настает эпоха взвешенных оценок, и многие ценители постепенно начинают осознавать место Николая Шатрова в русской поэзии. Место пусть второстепенного, но классика.

Данила Давыдов

.

Стихи

БАЛЛАДА УЛИЦЫ

Вечереет. Загудело радио
Во дворе, — вернее, радиола.
Ветром танца — спереди и сзади он
Раздувает девичьи подолы.
А при них, одетые по-летнему
Пареньки с развинченной походкой.
Пахнет потом, семечками, сплетнями,
Табаком, селедкою и водкой...
То плывут шульженковской голубкою,
То летят молдаванеску резким...
Лишь луна недвижна — льдинка хрупкая,
Танцевать ей незачем и не с кем.
С девственным презрением глядит она
В ломких целомудрия оковах,
Как сопят блаженно-невоспитанно
Нянюшки в объятьях участковых...
Из окошка женский крик доносится.
Сыплются тарелки, чашки, блюдца...
Там кому-то дали в переносицу,
Там поют — там плачут — там смеются...
Вы с сестрой попреками напичканы,
А куда прикажете деваться?
Молодость уходит с электричками —
18, 19, 20...
Говорят, «дороги вам открытые»
«Все дано», «Учитесь не ленитесь».
Но одна тоскует Аэлитою,
А другая спит и видит ГИТИС.
Но до Марса дальше, чем до полюса,
В институте ж столько заявлений...
А когда-то ты бродила по лесу
До зари в каком-то ослепленьи.
Все казалось счастьем — и глаза его,
Упоенные ее любовью,
И рассвета огненное зарево,
И оранжевые пятна крови...
А теперь укладываешь локоны
И с сестрой хихикаешь про встречи...
Хорошо, что не читали Блока вы,
Девушки, сгоревшие как свечи.
О, поверьте! Это все отплатится,
Каждая слезинка отольется;
И тайком застиранное платьице,
И ребеночек на дне колодца...
Будет день и вы пред Богом станете —
Те, кто мучился, и те, кто мучил.
И он скажет: «Всех держу я в памяти,
Берегу для доли неминучей...
Душно мне от ваших скудных повестей,
Давшему земное изобилье.
Отвечайте, души, мне по совести,
Для чего вы жили и любили?!»
11.6.54

* * *

Трехглазая дама Пикассо —
Проказой казненная кисть.
Покайся и деньги на кассу,
Кого не успели догрызть.

Голубка летит в поднебесье
Молочною каплей в плакат.
И прадедов честные пейсы
Потомок пускает в прокат.

Сказалось наследье Иуды —
Проказники доят козла,
Чтоб коз лицезрение блуда
Спасало от худшего зла.

Но явственней запах Содома
От Ноя до нынешних дней.
Пикассная дама, ты дома?
В три глаза тебе мы видней.

* * *

Посмотри-ка: вот жучок!
Наклонись сюда ко мне.
Видишь, серый пиджачок
С крапинками на спине.

Поднимается пола
И другая вслед за ней.
А под ними два крыла.
Если б так же у людей?
* * *

Каждый миг не похож на другой,
День и ночь мы несемся сквозь время.
Хочешь знать, что такое покой?
Это роста духовного семя.
14.9.68
* * *

И счастье — путь. И горе — лишь дорога,
Которая познаньем дорога.
Побудем на земле еще немного
И убежим на звездные луга.
Какие травы там, цветы какие...
А спросит Петр, ключарь небесных врат,
Откуда мы? Ответим:
Из России...
И прежде всех нас впустят в Божий Сад.
* * *

На арфе? Нет! Сыграй на лире
Какой-нибудь не пустячок...
Ну, например, полет валькирий...
И краска схлынула со щек.

И вдруг услышал: трубы, трубы...
Увидел в вихре над собой
Твои запекшиеся губы
В крови небесно-голубой.

И не в ладони, а в «ледыни»
Тебя, летящую, приму:
Орды раскосая гордыня
Прошла по сердцу моему...

И Азия навек померкла —
Угарно-дымная звезда...
И ты как лиру держишь зеркало —
Моя Изольда изо льда.
3.2.76
* * *

Походка — полет человека.
По этому признаку мы
Узнаем танцора, калеку
И выпущенного из тюрьмы.

Походка — само красноречье
Восторгов, надежд и обид.
Вот — к счастью стремится навстречу,
Вот — движется, хоть и убит...

Походка — ритмический почерк.
По разному ходят добряк
И злюка; спортсмен и рабочий;
Два брата — мудрец и дурак.

С солдатами возятся много,
Чтоб всех обезличить гуртом,
Но только влюбленные в ногу
Идут, не заботясь о том.

БЕЗРАЗЛИЧНЫЙ СОНЕТ

Есть много мудрых на земле вещей.
Вот, например, вино и папиросы,
Ловить в реке на удочку лещей
И отвечать на праздные вопросы.

Ах, все равно мне: похлебать ли щей,
Иль бегать за мечтой златоволосой,
Над златом чахнуть, словно царь Кащей,
Иль броситься на рельсы под колеса...

Поверить в Бога и познать себя
Довольно скучно и довольно сложно.
Так и живешь, минуты торопя...

Иначе жить на свете — невозможно,
Иначе надо изменить весь мир,
Командовать... а я — не командир.
20.01. 1952

КАРАКУЛЬЧА
Памяти поэта Павла Васильева

Мех на ваших плечах, дорогая, немыми устами
Прикоснусь я к нему — на губах, словно дым, завиток...
Вы не смеете знать, как пластали овцу в Казахстане,
Из утробы ее вырезая предмет этих строк.

Нет! Не ждите дешевки! Описывать в красках не буду
Убиение агнца, еще не рожденного в мир...
Распинали Христа, и сейчас — кто из нас не Иуда,
Из предателей жизни — служителей скрипок и лир?!

Слишком груб для утонченной моды обычный каракуль,
И додумались люди прохладным умом палача,
Чтоб приехать вам в оперу было бы в чем на спектакль,
С материнского плода сдирается ка-ра-куль-ча!

Трижды прокляты будьте! Священно тут матерно слово!
Ах, его не пропустит цензура, печатная блядь!..
«Убивают на бойне животных и что тут такого?»
По какому же праву фашистов тогда оскорблять?!

Из младенческой кожи не нравятся нам абажуры!
«Эти зверства неслыханны!» О, запахните манто!
Я вспорю тебе брюхо, бесстыжая, жадная дура!
И пускай убивают меня, как овцу, ни за что!

Как поэта Васильева в тридцать-ежовом убили...
Чью же шкуру украсил тот сорванный с гения скальп?
...Я стихов не пишу. Я заведую лавкой утиля...
Вся земля прогнила: от глубин преисподней до Альп!

Не хочу вспоминать искупительных возгласов Бога,
Как каракуль распятого на крестовине креста...
Я — убогий писака, простите меня ради Бога
И последним лобзаньем мои помяните уста.
26 декабря 1970
* * *

Годы дают себя знать.
Что это значит? Кто знает...
Чернь вырождается в знать.
Белую кость вытесняют.

Нервные клетки в тисках
Соединительной ткани.
...Ходят по дому в носках.
...Любят стучать молотками.

Это еще ничего,
Хуже — скупают все книги.
(Серое их вещество
Жаждет гашиша религий...)

Вера осталась с людьми
Вне и помимо обряда.
...Сразу за горло возьми —
И притворяться не надо!
12.3.76

ЕЩЕ МОЛИТВА

Я сын Земли и не созрел для Рая,
Мне нравится живая красота.
Любовью человеческой сгорая,
Моя душа ребячески проста.

А святости во мне нет ни на ноготь,
Весь грешен я от головы до ног.
Чтоб женщину руками не потрогать,
Я удержаться никогда не мог...

Не осуждай поэта, о Создатель!
За то, что он родился, дуралей...
И таинство святое благодати
На голову нехитрую пролей!
7.1.52
* * *

На свете нет
Запретных нег.
И лучший цвет —
Рассветный снег.
Та белизна
С голубизной
Из полусна,
Где голый зной.
Та смуглота,
В которой юг.
И роза рта,
И стебли рук.
Расту, расту
Не в высоту,
А в глубину,
В свою вину.
Во мглу, к греху,
Что кровь ожег.
А наверху
Снежок, снежок...
1962—1967
* * *

Я не стихотворец. Я поэт.
Сочинил и вслух произношу.
И меня в живых на свете нет,
Хоть как будто бы хожу, дышу...

На земле у всех людей дела,
У поэта — праздник целый век.
Жизнь моя напрасно не прошла,
Потому что я — не человек.
1967
* * *

Переименуйте «Правду» в «Истину»,
Будет та же самая газета.
Мы живем в стране такой таинственной,
Что не рассказать и по секрету.

Тут поэты пишут заявления,
А прозаики строчат доносы...
И одни непризнанные гении
Задают дурацкие вопросы.
1967

Наверх

.

.